Больше всего я боюсь старости. А моя старость придет очень рано. Не потому, что меня жизнь состарит, а потому, что во мне сейчас уже живут старческие черви.
О настоящем я думаю мало. И себя в настоящем люблю только потому, что умею сказать о себе правду. Я не только не развиваюсь, но даже сильно поглупела. Отрешилась от всех прежних дум и вопросов и ничем их не заменила. Мне скоро будет двадцать лет, а у меня нет никаких устоев в жизни, никакой, даже самой примитивной, философии. Политика меня не интересует. Никакие вопросы не волнуют меня. Может быть, я даже ничего не люблю. Единственный мой новый плюс, приобретенный в последнее время, это то, что я стала сдержаннее и суше. Больше нет трагических жестов и патетических выкриков. Пафос сменился иронией.
Я стала еще больше жестокой. Нет, не то…
Я никого не сделала и не сделаю счастливым, а Мамочку уже сделала несчастной. Мну, комкаю и давлю ее жизнь.
Свою жизнь также комкаю и давлю. Мои жалобы и упреки только ко мне. Кого я могу винить в своем настоящем?
Иногда мне хочется сделать себе больно, жестоко посмеяться, написать жестокое и обидное для самой себя стихотворение…
Покаянное настроение? Нет, не то…
3 декабря 1925. Четверг
Решила опять по-старому, по-сфаятски, писать дневник. Право, это дело хорошее, особенно когда записываешь факты, а не философию.
Последний разя писала что-то давно, и писала глупость. Перейду на другое. Тогда я была больна. Было очень скучно, и в субботу я, несмотря на отговаривания и протесты, все-таки решила пойти в Сорбонну на вторую лекцию Левинсона (по истории французской живописи XIX в.).[425] Этот день мне запомнился. Я первый раз вышла. День удивительный. Воздух морозный, бодрый, все инеем покрыто. Настроение такое же бодрое. Один момент запечатлелся особенно ярко: когда поезд подъезжал уже совсем к Парижу, нас обгонял другой поезд, и — не знаю, как это сказать — это всеобщее движение, быстрое такое, соревнование двух поездов и яркий солнечный свет, бьющий в стекла, — все это меня как-то перевернуло. Я сама так же быстро стала доставать свой билет, выскочила из вагона еще на ходу и бегом побежала к Nord-Sud’y[426]. Хотелось движения. В Сорбонне меня ждало некоторое разочарование: лекции не было. Сначала я ничего не могла понять, потом наткнулась на одно объявление, гласившее, что à cause de…[427] (тут я одного слова не поняла) все русские лекции в субботу après-midi[428] отменяются. День был такой хороший, что я решила не залезать в метро на Odèon, а идти пешком, сколько смогу. Было холодно и сухо, я шла быстро, мне это напоминало хождение в гимназию. Я дошла до Concorde, и тут западал снег. Это был второй момент в этот день, кот<орый> особенно ярко запечатлелся у меня в памяти. Почему-то сопоставление строгого стиля Concorde, кот<орый> я видела только летом, с метущимся снегом, меня страшно обрадовало и развеселило.
Хотелось идти дальше. Но я боялась опоздать на поезд. Подумала и с грустью залезла в метро Chambres des Députés[429]. Я утешала себя: «Авось, когда я поеду на поезде, снег еще не перестанет идти», но, увы, когда я вылезла на St-Lazare, от снега не осталось и следа.
В воскресенье опять ездила в город и опять сваляла дурака. Прочла в газете, что в русской консерватории состоится концерт Чайковского (т. е. не самого Чайковского) со вступительным словом и очень интересными номерами. Заболела Мамочка, у меня была спешная работа от Гофман, и не было денег, но все-таки я пошла. Выехала рано, чтобы достать дешевые билеты. Приехала туда почти за час до начала. Спрашиваю консьержку — где продают билеты. Она сначала не поняла, потом посмотрела с удивлением: «Еще, — говорит, — рано, никого нет». Я пошла бродить по бульварам. В первый раз я видела эту часть Парижа вечером. А интересно. Сначала это меня занимало, а потом, очевидно, мой рассеянный вид, моя неторопливость и топтание вокруг одного квартала навели на вполне законные мысли одного искателя приключений, и он начал меня преследовать. Я старалась его не замечать, хотя немного и струсила. Наконец в одном переулке он со мной поравнялся и что-то сказал мне, что? Я, к несчастью или к счастью, не поняла. Я буркнула ему что-то вроде «Laissez-moi»[430] и бросилась на другую сторону, причем чуть не попала под автомобиль. Очевидно, он понял, что с такой связываться вовсе не интересно, и отошел. В консерваторию я заходила несколько раз, и не было там не только консьержки, но и света. Публика тоже не съезжалась. Наконец в 8 ½, т. е. тогда, когда должно быть начало, меня взяло сомнение. На счастье у меня с собой была вырезка объявления, я подошла к фонарю и к ужасу прочла, что концерт состоится в воскресенье, 6-го декабря. Выругалась с досады и побежала к метро. Но даже досадно особенно не было, уж очень хороший был вечер. Дома Мамочка даже смеялась, и я подавно, а Папа-Коля расстроился и долго не мог успокоиться и все ворчал: «черт», «и как это» и «ах ты, батюшки!»
Пока бросаю, пойду посплю — устала. Вечером напишу еще страничку.
8 декабря 1925. Вторник
Вот только когда я могла продолжать. В двух словах расскажу то, что было, и перейду прямо к субботе. Дело в том, что я во вторник опять слегла, опять бронхит, а самое главное, болело ухо. Страшно я промучилась ночь и день. Это я пишу для того, чтобы оправдать последнюю фразу на той странице: «устала, пойду посплю».
Перехожу к субботе. Была опять в Сорбонне на лекции Левинсона, а заодно прослушала и Карташева с Шестовым.[431] И так меня заинтересовал и тот, и другой, что решила теперь обязательно их слушать. Пустое время просидела у Кольнер, а оттуда — к поэтам. Читал Б. Зайцев,[432] как и первый раз. Для такого торжественного случая они сняли не обычные комнаты, а капеллу. Занятно, Ю.К. говорил: «Меня так и подмывает влезть на эту лестницу и начать душеспасительный псалом». А меня подмывало перепробовать все электрические кнопки. Настроение уж такое.
Дальше. Монашев сидел за кассой, т. к. тот старик заболел.[433] Я села рядом, потом присоединился Ладинский. Ю.К. был страшно взволнован: и тем, что Зайцев не идет, и что публика не идет. Поэты тоже не шли. Не знаю — почему, но это совпало с каким-то accident'ом[434] в метро. Первый вопрос ко мне Ю.К.: «Так метро вас не задержало?» К нам подсела еще одна молоденькая дама, с кот<орой> я знакома чуть ли не с первого дня, но ни имени ее, ни фамилии не знаю, назову ее X.[435] В ожидании Зайцева было немало курьезов, наконец он пришел более чем с часовым опозданием. Перед ним настежь раскрыли дверь. Он вошел, такой маленький и смущенный. Не знаю отчего, но настроение у меня было такое веселое, как никогда еще у поэтов. И чувствовала я себя как-то свободно и просто. Вечер можно, пожалуй, назвать скандальным, т. к. каждое выступление сопровождалось каким-нибудь недоразумением. Зайцев оскандалился тем, что опоздал. После перерыва читали мы. «Нас мало». Нек<оторых> участников нет. В перерыв Ю.К. подошел к нашей группе и все считал по пальцам: «раз, два, три, четыре», — ну вот, мол, и будет. При этом оказалось, что все поэты кашляют. Порядка выступления не было. Когда зал наполнился и X потащила меня на первую скамейку, я вдруг страшно раскашлялась. Вдруг слышу голос Ю.К.: «Ирина Николаевна, вы будете?» Я сквозь кашель что-то ответила утвердительно и поднялась, когда он назвал меня официально «поэтесса Ирина Кнорринг». Я недоумевала, где же мне «выступать»? — за решеткой или перед ней? Как-то все нелепо было. Надо прибавить еще к этому, что было страшно холодно, и все сидели в пальто, в пальто и «выступали». Я прочла «Осень», «Я старости боюсь — не смерти» и «Нет больше слов о жизни новой». Т. к. все в этот вечер шло шиворот-навыворот, то были и аплодисменты. Как мне аплодировали — не знаю, но стихи имели успех, это я потом узнала, особенно второе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});